Поводырь

Каждый день один за другим шли поезда с севера на юг. Тысячи замученных, бледных северян, изумляясь необыкновенному солнцу и нестерпимой жаре, вылезали из-под раскаленных крыш вагонов. Среди этих изумленных северян был и я.

На одной маленькой промежуточной станции я сошел с поезда с небольшим своим багажом. Я бросил чемодан на платформу и присел на него, ожидая, что ко мне со всех ног бросится куча носильщиков. Я уже рассчитал, что выберу себе здоровенного загорелого парня.

Однако, носильщики ко мне не бросились. Станция была почти пуста.

На платформу вышел только начальник станции – босой, в расстегнутой белой блузе. Он с явным недовольством посмотрел заспанными глазами на поезд, зевнул, потом снова посмотрел на поезд и вдруг с негодованием махнул на него фуражкой.

Поезд, лязгая буферами, пошел дальше.

Я сидел на своем чемодане, тяжело дыша от непривычной жары. Носильщиков не было.

– Товарищ, – крикнул я начальнику станции, – извиняюсь, товарищ… Есть тут носильщики?

Начальник станции остановился, подтянул штаны и, видимо, только сейчас заметив меня, сказал:

– Сейчас. Одну минуту.

И вошел в помещение.

Через минуту он вернулся застегнутый и в сапогах и любезным тоном спросил:

– Вам чего? Носильщиков? А вот носильщики. Спят.

Действительно, за углом дома лежали на животах трое ужасно загорелых мальчишек. Двое из них спали. Третий, совсем, небольшой, лет двенадцати, вскочил при виде нас на ноги.

– Чего? Вещи, что ли, нести, гражданин? – спросил он деловым тоном.

– Вещи… Вот чемодан… Легкий…

– Можно, – сказал парнишка. – Только Палькина очередь. Спит он еще. Вы обождите.

– А ты не можешь?

– Да-а, – сказал парнишка, – Палька драться будет. Его очередь.

Начальник станции подмигнул мне и засмеялся.

– Боятся его. Отчаянный очень подросток.

И потом, желая, видимо, мне пояснить, добавил:

– Это Палька Ершов. Его тут все боятся. Очень даже отчаянный, смелый подросток.

– Я не боюсь, – сказал парнишка, – а только Палькина очередь.

Палька Ершов лежал на животе, уткнувшись носом з землю. На грязной босой подошве его ноги было написано – 1р. Видимо, ниже означенной цены трогать Пальку нельзя.

– Палька! – крикнул я.

– Он не велел будить, – сказал парнишка. – Пущай, говорит, обождут пассажиры.

Я засмеялся.

Парнишка тоже засмеялся и сказал, оправдываясь:

– Палька очень отчаянный. Смелый. Он даже слепца убил.

– Как? Слепца убил?

– Слепца. Он слепца водил. А после мальчишки смеяться над ним стали. Зачем водит… А Палька завел слепца в поле и теку. А слепец за ним. А Палька в овраг. А слепец потонул в воде…

Все это парнишка проговорил залпом, опасливо поглядывая на Пальку.

Мне показалось, что Палька не спит. И действительно, он вдруг перевернулся, лег на спину, посмотрел на меня прищуренным глазом и зевнул. Мне показалось, что Палька и раньше не спал, а только делал вид, что спит, а на самом деле отлично все слышал.

Он зевнул еще раз, ковырнул пальцем в носу и сказал лениво:

– Вещи, что ли? Куда?

Я сказал. Палька вскочил на ноги, кинулся к моему чемодану и, легко взвалив его на плечи, быстро почти бегом, пошел. Я еле поспевал за ним.

Палька оглянулся раз или два и надбавил шагу. Ему, видимо, доставляло огромное удовольствие гнать меня, как барана.

Нестерпимая жара, пыль били меня в лицо. Я шел все медленней и медленней и, наконец, потерял Пальку из виду.

Каюсь, я испугался. Я подумал, что чемодан мой пропал безвозвратно. Но на повороте дороги, в тени, под деревом, я увидел Пальку. Он сидел на моем чемодане и меланхолически сплевывал через зубы.

Вид у меня, наверное, был смешной. Палька посмотрел на меня и засмеялся.

– Не бойсь, – сказал Палька, – не унесу.

Мы несколько отдохнули, покурили и пошли дальше.

– Палька, – спросил я, – а верно, что ты слепца убил?

– Брешут, – сказал Палька, гордо улыбаясь. – Брешут мальчишки про слепца.

– С чего ж им врать?

– А я знаю? – сказал он. – Язык без костей. Можно брехать.

– Палька, – сказал я, еле поспевая за ним, – верно, что ты поводырем был? Слепца водил?

– Это верно, – сказал Палька. – Я слепца пять лет водил. Мне матка велела слепца водить. Я, может, по всей местности его водил. Может, по всей России. А после мне скушно стало. Ребята тоже, конечно, смеяться начали. Время, говорят, теперь не такое – слепцов водить. Не царский режим. Бросай его. Пущай подростков не эксплоатирует. Ты теперь гражданин.

– И ты бросил? – спросил я.

– Я-то? – сказал Палька. – Бросил. Конечно. А он, шельма, чувствовал, что я его наверно брошу. Я до ветру, например, иду, а он, шельма, дрожит, за руку чепляется. Не смей, говорит, без меня до ветру ходить. А я говорю ему: я, говорю, дяденька Никодим, сейчас, до ветру только. А он цоп за руку и не пущает… А после мне очень скушно стало его водить. И пошли мы в поле. А я говорю: я сейчас, дяденька Никодим… И сам за куст. Он, шельма, за мной. Я притаился. А он дрожит, шельма. « Палька! – кричит. – Неужели же ты бросишь меня, стерва?» А я молчу. А он кричит: «Я, – кричит, – тебе, шкету, полботинки справлю». – А я говорю: «Не надо, говорю, мне полботинки. Мне, говорю, босиком больно хорошо». А он на мой голос – за мной. Нос у него до того чуткий, – знает, где я. Я побежал немножко и присел у оврага. А он воздух нюхает и бежит вровень… Целый день бежали. А после мне скушно стало бежать. Я и спрыгнул в воду. А дяденька Никодим тоже, как брякнется вниз и поплыл.

– И что же, – спросил я, – потонул он?

– А я знаю? – ответил Палька. – Может, он, конечно, и не потонул. Они, слепцы, живучие черти. А только мне этих слепцов очень даже скушно водить. Я завсегда их бросаю. Пущай подростков не трогают… Мы теперь, значит, граждане, с сознанием.

Палька дотащил мой чемодан и, получив рубль, не прощаясь, бросился назад.